Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац

эти дни на её лице появилась искренняя улыбка. Она беседовала с Эдом Стеттиниусом в фойе с шубой внакидку, чтобы незамедлительно прыгнуть в авто, как только его подадут{682}. Но уезжать американцам предстояло поэтапно. Вопреки собственному настойчивому желанию срочно вылететь на Ближний Восток, Рузвельт вдруг почему-то решил, что американская делегация по пути должна заехать в Севастополь и провести вечер и ночь на борту штабного корабля «Катоктин». Ведь нужно отблагодарить находящихся на его борту офицеров ВМС США за их усилия и поднять их боевой дух, а в Египет можно вылететь наутро. Черчилль, не желавший, чтобы без него обсуждали судьбы стран, традиционно относившихся к сфере британского влияния, вдруг решил и сам свидеться с Ибн-Саудом по дороге домой, в Лондон, – и поспешно договорился об этой встрече с королем. Заехав на ошвартованный в Севастополе собственный логистический корабль «Франкония», британцы планировали вылететь в Афины, а оттуда отправиться в погоню за Рузвельтом и его командой и настигнуть их через сутки в Египте на Большом Горьком озере, удобно расположенном посреди Суэцкого канала между Средиземным и Красным морями{683}. Выходило, что лишь после этого рандеву суждено было по-настоящему попрощаться Уинстону и Саре с одной стороны, и Франклину и Анне с другой.

«Даже не вижу, как мы теперь можем добраться домой раньше 26-го, – сообщала Анна мужу. – Боюсь, что скорее 28-го». Анне не терпелось поскорее вернуться не только из-за тревоги за здоровье отца. «Почти не нахожу тут возможности отвязаться от людей, чтобы хоть что-то написать без того, чтобы кто-то подглядывал из-за плеча! Ну и как всегда у меня бывает с OM, эти “кто-то” – всё та же его банда из Б[елого] Д[ома]». Как Анна ни пыталась улизнуть от этой компании старых заговорщиков в окружении Рузвельта, всякий раз кто-нибудь из них оказывался у неё за плечом – и подглядывал, что она там пишет. Писать о том, какие именно соглашения были достигнуты в Ялте, Анна смысла не видела, сообщала она мужу, поскольку коммюнике об этом всяко опубликуют раньше, чем он получит её письмо. «Прочла тут одно, подсказанное всей нашей толпой и написанное Госдепом. Ну так и сразу видно, кто писал. По мне, так это блестящий фантик с пустышками общих мест внутри, но Стив [Эрли] клянётся, что это вау как эпохально!» – Анна привычно злословила по адресу пресс-секретаря Белого Дома, не задумываясь, что «блестящий фантик с пустышками общих мест внутри» – то есть многострадальное коммюнике – плод трудов её отца, опубликованный за его же подписью. «Милый мой сладкий, – писала она в заключение, – я точно знаю, что была OM в помощь, и, конечно, от всего этот опыта бросает в дрожь – в острую дрожь!»{684}

После подписания коммюнике дело оставалось за малым – дипломатично обменяться подарками: часами и перьевыми ручками от западных делегатов советским и горами икры с фруктами и морем шампанского с водкой вкупе с россыпями папирос на память британцам и американцам. Но Анну ожидал особый подарок от Аверелла Гарримана. Будучи дипломатом до мозга гостей, тот отставил в сторону накопившееся раздражение в адрес своего президента и преподнёс его дочери самый что ни на есть искренний и памятный знак признательности. Действуя в соответствии с полубессознательными планами и замыслами, Рузвельт, конечно, перегрузил дочь, и в первые дни конференции Анна никак не способствовала достижению послом стоящих перед ним целей, но ведь то была не её вина. А тут Гарриман где-то отыскал лепную фигурку матери с младенцем в крымско-татарском национальном костюме и решил, что это будет отличный подарок для её дочери Элли. Безделушка была грубо слеплена и расписана по-детски неумело, но Анна была тронута безмерно как самим подарком, так и тем, что Аверелл оказался столь мил. Он оказался одним-единственным из всех присутствовавших в Ялте на той неделе, кто хоть как-то и чем-то облегчил ей жизнь{685}.

Авереллу и Кэтлин Гарриманам предстояло отбыть из Ялты вместе с Рузвельтами и также провести ночь на «Катоктине», а уже на следующий день вылететь в Москву. Эд Стеттиниус и его госдеповская свита, включая Фримана Мэтьюза и Уайлдера Фута, отправлялись с ними одним бортом и планировали пару дней погостить в посольстве США в Москве перед отправкой на родину. За это время Стеттиниус и Гарриман собирались в деталях обсудить с Молотовым кое-какие аспекты послевоенных советско-американских отношений, например, принципы экономической конкуренции и международной торговли. И к этим жизненно важным переговорам Стеттиниус в очередной раз решил привлечь Элджера Хисса{686}! Также вместе с ними в Москву отправлялся и Эд Флинн, политический советник и верный слуга Рузвельта. Кэти иронизировала, что не иначе как нью-йоркские католики решили направить в Москву целую миссию с расплывчатым заданием «заставить русских молиться!»

Кэти в полной мере прониклась царившим в американской делегации небывалым доселе духом сотрудничества. «Все едут домой очень счастливыми, – писала она в концовке шестнадцатистраничного письма сестре. – Выглядит всё так, будто там всю дорогу было приятнейшее собрание – и чертовски долгое в придачу»{687}.А в письме Памеле она к тому же добавляла: «Можешь себе представить, как ликует Аве, – хотя Бог его знает, какие неприятности ему сулит новая работёнка – всеобщим умиротворителем при польском правительстве»{688}.

Выглядело всё так, будто Кэти и Аверелл за годы войны поменялись местами. Поначалу Кэти скептически относилась к сталинскому режиму и не верила клятвам Советов в верности общему делу союзников, в то время как Аверелл питал надежды на хорошие перспективы завязывающихся рабочих взаимоотношений между Востоком и Западом. Теперь же оптимисткой была Кэти, а её отец превратился в отъявленного скептика. И ликовал теперь Аверелл, вероятно, не от достигнутых на конференции результатов, а просто от долгожданной возможности физически убраться прочь из Ялты. По существенным же вопросам он испытывал серьёзнейшие опасения. Тем же утром он заявил Чипу Болену, в бешеном темпе работавшему над переводом последних деталей протокола и коммюнике перед их передачей на подпись лидерам, что «грядут неприятности» – большие и очень скоро. В итоговом протоколе конференции обещано, что польское правительство будет «реорганизовано» путем добавления к люблинским полякам невесть скольких «демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы», а это «чрезмерно расплывчато и обобщенно». По опыту работы с Рузвельтом ещё во времена Нового курса Гарриман знал, что президент за слова не цепляется. Ему главное, чтобы он сам мог интерпретировать подписываемый текст так, как ему хотелось бы, а потому Рузвельта «не особо волнует, какую трактовку ему могут придать другие». Но Гарриман-то знал, что любой нечеткой формулировкой Советы смогут манипулировать, как им заблагорассудится, – вплоть до того, что включат в состав временного правительства Польши одного-двух не-коммунистов без реальных полномочий – и заявят, что все сделано в строгом соответствии с буквой соглашения. Возвращаясь к изрядно затасканной метафоре о продаже той же лошади по второму разу, Гарриман вынужден был признать, что по польскому вопросу ялтинское соглашение «установило не более чем механизм его последующего пересмотра». Болен согласился. Всё, что они в Ялте якобы решили, придётся перерабатывать «с нуля»{689}.

Гарриман и Болен с их озабоченностью формулировками соглашения по Польше были, однако, в подавляющем меньшинстве в составе в целом всем довольной американской делегации. ещё одним представителем этого встревоженного меньшинства был начальник президентского военного штаба адмирал Уильям Лехи. Экспертом по делам Восточной Европы Лехи, конечно, не являлся, но даже ему сделка, выторгованная Рузвельтом и Черчиллем у Сталина, представлялась неубедительной. Используя то, что он входит в ближний круг доверенных лиц президента, Лехи высказал ему